Читальный зал

Несогласный Теодор. Глава 4

Глава 4. Война и мир

Мечта моих первых семнадцати лет исполнилась. Сначала меня привезли в лагерь эмигрантов, и там я оставался примерно месяц; затем нас распределили по кибуцам. Я оказался в «левом» кибуце, под покровительством МАПАМ, то есть левее, чем то движение, к которому я принадлежал в Польше. Но мои взгляды к тому времени начали меняться, так что я воспринял это спокойно.

Около двух месяцев я занимался ирригацией огорода. Это считалось физически самой трудной работой, потому что в шортах и без ботинок мы перетаскивали тяжелые трубы к нужным посадкам. Сцепляли их, пускали воду и возвращались, чтобы немедленно начать переносить следующую линию труб. Тяжело чертовски, но я был молод. Вечером бегом направлялся в душ, смывал с себя всю грязь, оттуда мчался в библиотеку. Где читал все поступавшие газеты и журналы, чтобы подтянуть иврит. Плюс мы работали пять дней в неделю, один отдыхали, а один учились – как раз ивриту.

Когда я попал в кибуц, уже шли бои за независимость, которые начались для израильской стороны очень плохо. Арабский легион взял еврейскую часть Старого города, захватил пять сел, где погибли многие, остальные попали в плен. Далее Объединенные Нации приказали прекратить бои на месяц, чтобы провести мирные переговоры. И это дало мне возможность доучиться – с чистой совестью. Зато в тот период произошла единственная (за что Богу благодарен) гражданская война в Израиле. Она продолжалась несколько дней, и нам пришлось в нее ввязаться.

Если кратко, то дело заключалось в том, что со времен английских были три вооруженные нелегальные организации в стране. Во время перемирия одна из них, «правая» «Эцель», отправила корабль «Альталена» с оружием для своих сторонников; оружие было куплено у французов еще до объявления независимости, так что нарушения тут не было. Временное правительство запретило его разгружать, велев передать формирующейся Армии обороны Израиля. «Эцель» уперлась, заявив, что часть оружия перенаправит армии, но часть – отдаст своим членам в Иерусалиме. И начала разгрузку в Кфар-Виткине, недалеко от моего кибуца. «Хагана» объявила в нашем районе мобилизацию, мы окружили Кфар-Виткин, началась перестрелка, погибло несколько человек с обеих сторон.

Корабль встал на рейд у Тель-Авива, где отряды «Пальмах» (которые были тогда автономной частью самой массовой организации, «Хаганы») приказали «Эцель» сдаться. Они отказались. Корабль, на котором была взрывчатка, загорелся; люди кинулись в воду и поплыли к берегу, где их просто выловили лоялисты. Идет спор, сколько человек погибло в этой гражданской войне. Хотя «бунтовщики» сначала заявили, что за такое правительство никогда не будут воевать, но потом они всё же все вернулись в состав единой Армии обороны Израиля.

Тогда я в первый раз увидел, как люди ведут себя в условиях гражданской войны. Около главного здания кибуца Маабарот собралась толпа вооруженных людей, и все бешено ругали друг друга. «Сволочи, убийцы евреев!» – это по отношению к «Хагане». «Сукины дети, бунтовщики!» – это по отношению к «Эцель». Тут мы хотя бы друг в друга не стреляли. Но потом – стреляли.

После этого я пошел к командиру района, он сказал, что я могу идти на фронт. Я получил бумажку – направление в тель-авивский офис «Пальмаха». Это была обычная квартира. Сидевший там парень посмотрел мою бумажку, кивнул: хорошо – и хлопнул меня по плечу: здоров! Так я прошел свою первую медицинскую проверку. «Пошлем тебя в шестой батальон. Там Цвика, он хороший парень. Под ним тебе будет приятно служить».

Он позвал девушку из соседней комнаты: «Ты едешь через несколько часов в шестой? Забери его с собой, он новенький». Автобусом мы добрались туда, меня направили к палаткам. Первое, что я услышал: «Новенький! Длинный какой! Первый пулю получит». На что я ответил: «Еще спляшу на твоем гробу». – «Ха-ха-ха, ха-ха-ха». Стало ясно, что я принят в группу.

Тренировали нас от минуты, когда мы открывали глаза, до минуты, когда мы падали на нос от усталости. За два дня до начала боев нас погрузили на автобусы (не было еще военных машин) и доставили в Иерусалим. Город был практически отрезан. С трех сторон был Арабский легион, а с четвертой имелся проход, но через шоссе, заблокированное у Латруна Арабским легионом. Считалось, что Латрун надо обязательно взять, чтобы открыть путь из Тель-Авива в Иерусалим. Наши атаковали несколько раз, потери были огромные, и ничего не получалось. Во время последней атаки командование бросило в бой бригаду, которая практически вся состояла из свежих эмигрантов, не привыкших к жаре. А был хамсин – самые горячие дни, когда сухой воздух наступает из пустыни. После двух часов у бригады кончилась вода, и бойцы начали падать в обморок, потому что хамсин – не шутка. Тогда Арабский легион нанес свой удар. До сих пор, я думаю, никто не знает, сколько там человек погибло, но в живых осталось немного. Это было одно из самых ужасных поражений израильской армии.

Разведчики «Пальмаха» открыли новый путь в Иерусалим, через горы. Послали трактор, чтобы немножко выровнять эту дорогу, но она осталась довольно-таки зверской, дикой дорогой, которую называли «Дерех Бурма» – «бирманской дорогой», потому что были среди нас люди, которые воевали в составе английской армии во время Второй мировой войны и участвовали там в переброске оружия в Китай, занятый японцами.

По «бирманской дороге» мы доехали до арабского села, из которого были уже выбиты арабские части – население бежало. Часть нашего батальона отправилась брать деревушку Цуба, расположенную недалеко вдоль дороги к Иерусалиму. Мой взвод остался защищать дорогу. Командир объяснил нам наглядно нашу задачу. Он отчеркнул ботинком место в десяти шагах за окопами и сказал: последняя линия отступления здесь, здесь умирайте.

На четвертый день наши взводы, ушедшие к Цубе, вернулись. Село было взято. Теперь пришла наша очередь атаковать. Нашей задачей было взять арабское село Ялу. Первая рота двинулась вперед, моя вторая осталась, чтобы двинуться вперед после того, как они войдут в Ялу. Окопались, залегли. Была совершенно необыкновенная ночь, потому что нас обстреливали фосфорными пулями. И ты видишь, как они летят. Казалось, что над тобой кружится рой светящихся пчел. И нескончаемое количество ракет разного цвета, а на земле беспрестанно движутся разноцветные тени от них. Я лежал в окопе с еще одним парнем, Йохаем. И сказал: как красиво! Он внимательно посмотрел мне в лицо, решив, что, быть может, я начинаю биться в истерике. А я ему улыбнулся, потому что причина была в одном: это действительно очень красиво.

Часа через два-три по рации поступает приказ: «Немедленно вперед! Первая рота в беде». Оказалось, наша разведка сплоховала. Во время перемирия арабы построили новую обходную дорогу, и по ней в горы поднялись броневики Легиона. Первую роту возле Ялу встретили пулеметным огнем, и одним из первых пулю в лоб получил радист. Темень, скалы. Он упал где-то, рацию долго не могли найти, чтобы сообщить о беде.

Моя вторая рота начала отступать – медленно, потому что пропускали вперед раненых. Кончилась ночь, и началась зверская жара. Хамсин. Мы передали воду раненым, а сами начали чуть ли не падать в обморок. К счастью, молодость помогала. Мне было еще семнадцать, средний возраст бойцов – меньше двадцати. В конечном итоге мы добрались до шоссе, где стояли уже машины с водой. Я тогда получил определенную лекцию в жизни. Потому что ухватился за ушат воды и пил ее, обливая себя, но вдруг услышал голосок такой чиновный: «Не надо пить так много, когда ты вспотел».

Я взглянул на говорящего: такой чиновный молодой человек в очень чистой одежде – а можно себе представить, как выглядели мы после такого боя. Я реагировать не стал, продолжал пить. И он начал орать: «Им говорят, что не надо пить слишком много, а они как об стену горох, даже не отвечают! Невежливо!»

Тогда уж я оторвался от своей воды и покрыл его русским матом, по-настоящему бандитским, выученным мною со времен Самарканда. Который он не понимал, конечно. Но отшатнулся и исчез с моих глаз.

Но в молодости быстро восстанавливаешься. Прошло несколько часов, командир роты вдруг крикнул: «Выходим на следующую акцию. Цель – отрезать шоссе из Рамаллы в Латрун, отомстить за поражение. Идут только добровольцы». Я поднял руку. Мы вышли, человек сорок-пятьдесят, из двух взводов; тащили с собой два тяжелых пулемета BESA. Целую ночь двигались, а к утру появились на главном шоссе Латруна. И грохнули из пулеметов по машинам. Там заметались, забегали, грузовики начали переворачиваться. На нас развернулись все орудия Латруна, вскоре прибыл отряд Легиона. Атаки Легиона следовали одна за другой.

К утру нам прислали замену – втрое больше по численности, комплимент своего рода за то, что продержались так долго таким малым составом.

В таких кровавых переделках мы больше не участвовали – центр боевых действий сместился на юг. Нас перебросили туда, но там скорее были стычки, чем бои…

Отдельно стоял вопрос о пленных. Наших пленных, между прочим, не трогали. Потому что они главным образом попали в руки Легиона, который подчинялся английским офицерам; если они захватывали кого-то в плен, он оставался в живых. С нашей стороны это иногда было по-другому. То есть в большинстве отрядов не были готовы что-то нехорошее сделать с пленными, но случалось и иначе.

Особенно плохо в этом смысле обстояли дела уже в следующей войне, когда мы явно были сильнее арабской стороны. В той войне я был на южном фронте. Египетская армия беспорядочно отступала, и главная задача моего разведотряда в том и заключалась, чтобы собирать пленных по всему Синаю и передавать в штаб батальона.

Через какое-то время мы заподозрили неладное: что, по-видимому, не всех пленных отправляют в лагерь, а некоторых убивают. И занимается этим арьергард. Люди, которые не участвуют в сражениях в составе боевых бригад, чувствуют себя часто не очень мужественными, что ли. И поэтому они бывают иногда куда более жестоки, доказывая, что они – настоящие мужчины.

В Войне за независимость мы воевали чаще ночью, а днем приходили в себя; здесь, наоборот, воевали скорее днем, а вечером возвращались в лагерь. Пили свой чай, ели, спали. Утром уходили обратно в пустыню ловить пленных и возвращались к ночи. Как-то, вернувшись, я подошел к полевой кухне налить чаю. Было холодно до чертиков; зимой пустыня вообще – холодное место, дует зверски. Возле кухни толпились солдаты, и я услышал разговор о том, что всех этих арабушек надо убивать. Чего с ними цацкаются, в плен берут, ставят на довольствие. Я вмешался. Сказал громко – а в пустыне голос далеко слышен:

– Надо избить идиотов, которые убивают пленных. Им что, хочется валандаться здесь месяцами? Война закончена, время прекратить бои!

На меня зло оглянулись; я продолжил; постепенно настроение менялось – видимо, я задел за живое. В разговор вступили те, кому не нравилось, что происходит с пленными. Зазвучал хор голосов: правильно говорит разведчик. Бить по морде надо идиотов, которые убивают пленных.

У меня всегда было что-то скаутское во взглядах. Вера в чистоту еврейского оружия – выражение, которое часто употреблял первый командир «Пальмаха». Не трогать пленных – это среди прочего и значит хранить чистоту еврейского оружия…

После завершения Войны за независимость я освободился от армии; мне выдали семь фунтов, шинель и кровать. Кровать я им оставил, потому что сами посудите: что мне делать с кроватью, если у меня нет дома? И налегке поехал в Иерусалим. Университет еще не был там, где он теперь, на горе Скопус: ее еще окружал арабский Легион. И нам отдали на переходный период огромное здание францисканского ордена.

Длинные коридоры. На всех стенах записки – разные факультеты объясняли абитуриентам, чем они будут заниматься. Меня потрясло все, что я там увидел, – после долгих боев. В том числе меня изумляла неадекватность списков курсов, объявления о которых висели на стенах. Вступление в... Подход к... Я себя считал очень взрослым; мне было почти что восемнадцать; я был фронтовиком, а они мне подсовывают такую чушь.

Так что шел я вдоль длинной стены всех этих бумажек и злился. Но в самом конце я обнаружил небольшое объявление: набор в школу социальной работы. Темы: социология арабского меньшинства, проблема рабочих мест среди палестинского населения. Психиатрические заболевания и реабилитация. И в этом духе. То есть ровно то, о чем я хотел узнать в новой для себя стране. Я также не знал, что такое социальная работа. Но решил: там разберемся – и отправился на факультет, располагавшийся в отдельном здании. Подхожу к секретарше, вытаскиваю мои военные документы. Она смотрит-смотрит и говорит мне: вам восемнадцать? Я говорю: да. Она отвечает: приходите через два года. Наше направление требует взрослости.

Я зубы сжал, покраснел, постучал по своему значку коммандос: «Я вам недостаточно взросл? Воевать – достаточно, а вам – недостаточно?» Теперь уже она покраснела, выскочила из-за стола: «Ждите». И побежала к двери директрисы школы, на которой значилось «Госпожа доктор Ицкович». Вернувшись, сказала: вас принимают в виде исключения.

Так я попал в школу социальной работы, где преподавали лучшие профессора того времени – Айзенштадт, будущий король социологии, Патинкин, будущий король экономики, и так далее. По закону тех времен половину времени обучения будущие социальные работники проводили за практической работой; меня отправили в бедняцкий район Иерусалима, где жили урфали, то есть малограмотные и бедные евреи – выходцы из Урфы. Район был трудным и грязным; нечистоты еще плыли по улицам. К счастью, моей практикой руководила женщина, которая до того была секретарем женского профсоюза и знала, что такое человеческие отношения. Для меня это была крупная удача и необыкновенно ценный период познания страны и ее проблем.

Зато с распределением вышла проблема. Через полгода я сцепился с директором школы, госпожой доктором Ицкович, которая была довольна моей учебой, но недовольна моими взглядами. Она меня вызвала, я увидел лежащую перед ней развернутую газету. Первым ее вопросом было: это что? Я посмотрел через ее плечо, увидел, что это газета левых социалистов – партии МАПАМ, в которой сообщалось, что съезд активистов «Молодой гвардии» открыл новоизбранный краевой секретарь товарищ Теодор. И сказал: в нашей борьбе с американским империализмом и за защиту бедной части нашего населения… и так далее, и так далее, и так далее. А я знал, что госпожа Ицкович была членом конкурирующей партии власти. Она спрашивает: «Это вы?» – «Это я». – «Как вы, стоя на таких позициях, собираетесь заниматься социальной работой?» – «Хороший социальный работник не может не быть социалистом».

Мы поорали друг на друга, разошлись; она попыталась поставить на педсовете вопрос о моем исключении, но большинство преподавателей ее не поддержало. Отношения, разумеется, были напряженные. Когда нам выдали дипломы, было объявлено, что мы должны отработать бесплатно три месяца. Я сказал тогда, что дома меня учили: если тебе не платят за работу, значит, тебя не уважают. Мне не нужны деньги. Но я жду уважения. На что госпожа Ицкович с радостью отказала мне в разрешении на работу.

И я отправился на стройку, где очень быстро понял, что не гожусь для этого дела, потому что у меня были руки интеллигента и я натирал их до крови. Я не справлялся с работой, в отличие от тех, кто привык таскать и копать. Но, сжав зубы, продолжал трудиться. Однажды в автобусе я встретил знакомую социальную работницу из Тель-Авива.

– Ну, как ты? Уже закончил? Где работаешь?

– На стройке.

– Ты что? Или ты не знаешь, какая нехватка социальных работников в этой стране? А ты играешься в какие-то игры джеклондоновские. Завтра приходи к нам.

Назавтра меня наняли на работу, для названия которой нет ни русского, ни английского соответствия. Я должен был заниматься молодежью, которая ведет себя криминально, но криминальной не является. Это «клиенты», которых еще не судили, но которые ведут себя как будущие уголовники. И там, на этой работе, я встретил удивительную команду немецких евреев. Выходцы из Германии были крохотным меньшинством в Израиле, но сыграли необыкновенную роль в его развитии. Мы их называли екес, потому что когда они говорили между собой (всегда по-немецки), то мы это слышали как «ек, ек, ек, ек, ек». Но очень уважали. Они были необыкновенно вежливы, по понятиям израильтян. Их иврит был другим, потому что он был полон учтивых слов. Они пришли к нам из другого мира, в котором Канта каждый знал и слегка цитировал…

Тогдашний Тель-Авив был еще маленьким, но уже очень современным городом. Благодаря борьбе с английской властью возникла какая-то неформальность и близость между людьми. Было нормально заговорить с чужим на улице. Он с ходу реагировал как человек, который тебя знает, хотя он тебя никогда не видел. Были повсеместная взаимопомощь, спокойная вежливость, чувство патриотического взлета. Хотя не у всех. Я как-то зашел к моей кузине, работавшей в аптеке; зашел разговор о сыне ее хозяев, который учился в Бельгии и был старше меня на пару лет. Я спросил: когда он возвращается? Они удивились: зачем возвращаться? Я говорю: что значит зачем? Есть приказ о мобилизации. Они возмутились: как я смею думать, что он бросит учебу просто потому, что Война за независимость. Я обалдел. Я приехал из таких далеких краев воевать, а они тут... Но было и другое, настраивающее на оптимистический лад. Добрые буржуйские семьи пробовали прятать своих детей, а дети не прятались. И шли добровольцами на фронт.

Кстати, на войне около нас воевала одна религиозная бригада. Они ели по-другому, соблюдали кашрут, и молились. Но мы, левые, были едины с ними в патриотическом порыве и не чувствовали никакой разницы. С другой стороны, постоянно шли разговоры о том, что в старом Иерусалиме живут глубоко религиозные люди, которые ненавидят нас за то, что мы воюем за независимость, и сопротивляются ей: лучше быть под англичанами, чем под сионистами. Они также отказывались говорить на иврите, употребляя только идиш. Ходили слухи, что когда один из наших взводов кинулся через Старый город, подавляя атаку арабов, их забросали камнями, так как атака была в субботу и в субботу они не должны были воевать. Так это или не так, но помню случай, как религиозники напали на машину, перевозившую молоко в Иерусалим из Цубы (где учредился кибуц), и вылили молоко. Потому что в субботу нельзя работать. После чего по вызову союза «Пальмаха» мы кинулись на них. И была отчаянная драка, полиция нас разделяла...

В то время я работал в «Мальбене», еврейской филантропической организации, которая переняла ответственность за социальную помощь еврейским иммигрантам-инвалидам. Это разделило социальную работу в Израиле меж «Мальбеном» и властями. Я работал в туберкулезной больнице, а позже принял ответственность за реабилитацию инвалидов в Негеве – южном регионе страны.

Я параллельно возобновил учебу в университете и в ней сильно почувствовал нехватку знания английского языка. На каком-то этапе я попросил своего руководителя об отпуске на четыре месяца, чтобы посмотреть на социальную работу в Англии (Британия считалась лучшей по вопросам реабилитации инвалидов, что меня особо интересовало) и чтобы подучить английский язык. Благодаря его щедрости провел в Британии девять месяцев, научился уважать Англию – и вернулся работать в Израиль. Думал, что навсегда.

Но далее на каком-то этапе я сцепился с властями. Предыстория была такая: эксперт ООН, британец, отличный специалист по реабилитации, предложил израильскому правительству построить реабилитационный суперцентр, а меня назначить руководителем. Я попросил показать мне план строительства нового центра, посмотрел внимательно – и взлетел в воздух. Они планировали строить центр реабилитации – внутри больницы для хронических больных! Главное в реабилитации – привести человека к пониманию, что он – не бедный и несчастный. Он – тот, который может. А тут его помещают среди людей, которые прикованы навсегда к постели.

Мне сказали, чтобы не лез не в свое дело. Тогда я потребовал встречи с министром труда. Мне ответили, что он очень занят. Что же; я отправился в Иерусалим, заявил секретарю министерства: «Я хочу видеть заместителя министра, ответственного за реабилитацию». Услышал то же самое: «Он занят». Тогда сказал: «Зайди к нему и скажи, что, когда он был заместителем командира бригады “Ифтах”, я служил в шестом батальоне и требую аудиенции». Он зашел в кабинет, доложил. Выскочил весь красный: «Заместитель министра примет вас через двадцать минут. Кофе? Чай?»

В итоге мне пообещали, что соберут заново тот комитет, чтобы рассмотреть дело. Но так и не собрали. Теперь думаю, что я был еще очень наивным, не понял, что за то, чтобы стройка состоялась именно в том месте, которое чиновники выбрали, была, быть может, дана взятка. Тогда я заявил, что ухожу – как из этого проекта, так и вообще из системы Министерства труда. На мне уже была черная метка «левака». А если такой неблагонадежный человек уходит из-за дурацких принципов, этого ему никогда не забывают.

И тут я вспомнил о письме из Бирмингемского университета, полученном за полгода до того. В нем предлагали стипендию, от которой я тогда отказался, так как счел, что не могу отвлекаться от работы над созданием центра реабилитации. Я начал искать работу, но написал в Бирмингемский университет: «Коллеги, понимаю, что стипендия давно ушла, но, если что-нибудь такое появится опять, я буду заинтересован». На это пришла ответная телеграмма. (Тогда еще слали телеграммы.) Что кто-то отказался и осталась одна вакансия – в центре изучения Восточной Европы. И если я теперь же вышлю мои данные, то меня рассмотрят. Получив эту стипендию, я выехал в Англию.

Там меня спросили, какую тему я хочу взять. Я ответил: интеллигенция в русской революции. Уточнили: а как я буду это изучать? Я сказал – и им сильно не понравилось. Методологически это были твердые позитивисты: факты, факты, факты. Учеными они были весьма солидными, но не очень хотели заниматься миром идей, «сферой духа». И я пошутил: «А вы чего хотите? Чтобы я изучал корреляцию между количеством коровьих хвостов и цветом глаз девушек на Украине?» Сам я смеялся над шуткой. Они не смеялись – у них загорелись глаза. Сельское хозяйство! В последние двадцать лет во всей Англии не было ни одной докторской работы по русскому сельскому хозяйству.

Мы разошлись, чтобы все обдумать. Наутро я вернулся и сказал:

– У меня очень неудобное чувство. Моя страна, то есть Израиль, не дала мне стипендию. А вы дали. А теперь я с вами лаюсь вместо того, чтобы поблагодарить. Так что, во-первых, спасибо. А во-вторых, черт с этим, буду писать про коровьи хвосты.

И сел начитывать материал. И чем глубже я залезал в тему «русское крестьянство и революция», тем меньше понимал в вопросе, который я определил как причину победы пролетарской партии большевиков в Гражданской войне: восемьдесят процентов населения были крестьянами. Но тут мне опять повезло – к одному из моих супервайзеров, Бобу Смиту, обратились с просьбой перевести книгу Чаянова на тему крестьянского хозяйства. Боб меня все время спрашивал: как это слово лучше перевести? А это? Так что Боб работал, а я все время смотрел через его плечо – и постепенно стал видеть свою проблему иначе.

К концу моей двухгодичной стипендии мне предложили продлить ее еще на год, но я стал проглядывать газетные объявления и напал на объявление Шеффилдского университета, искавшего человека, готового создать курс, которого не было в Англии: социология третьего мира. На собеседовании я объяснил, что с точки зрения социологии самое важное – что в третьемирских странах большинство населения – крестьянское. Ответ понравился, меня назначили.

Вообще говоря, левые относились тогда к крестьянству с предубеждением. Вплоть до начала вьетнамской войны, которая многое изменила в этих спорах, я спорил с ортодоксальными марксистами по крестьянскому вопросу. Такие, как я, говорили: мы – социалисты. Американская война против Вьетнама многое изменила; меня она просто взбесила. Сама идея, что против крестьян, вооруженных только винтовками XIX века, можно использовать авиацию и напалм, была для меня недопустимой. Скауты не только не бьют слабых, но и не разрешают бить слабых. А Хо Ши Мин был для меня самым приемлемым в то время из вожаков третьего мира. Когда у них не получилась коллективизация, он объехал большую часть Северного Вьетнама, лично извиняясь перед крестьянами за то, что произошло. Такой марксизм мне очень подходил. Когда в России не получилась коллективизация, начали стрелять кулаков.

Так что я всей душой вошел в движение в защиту Вьетнама. Довольно быстро стал председателем организации в моем Шеффилдском районе. Настал день, когда американцы начали бомбить Камбоджу. В то воскресенье я приехал в Лондон, где по субботам проходили демонстрации под привычным слоганом «Мир во Вьетнаме». Я увидел более двадцати тысяч человек под новым слоганом – «Победа Вьетнаму». Я шагал в их рядах. Мой тысяча девятьсот шестьдесят восьмой сильно связан с этим, конечно. Я также сблизился с английскими «новыми левыми». И сообразил, что этика определяет мою позицию не меньше, чем социологический или политический анализ.

Это был хороший период. На мои лекции ходило куда больше людей, чем было записано, темы были интересные. Но главное – общественная жизнь. В 1968-м я на два года перебрался в Бирмингем, потому что у них ушли все социологи и они попросили Шеффилд меня одолжить. В то время там началась студенческая забастовка, которую стоит описать. Новый ректор, медик из Шотландии (медики у нас были часто консерваторами), отказал студентам, попросившим студенческого представительства на заседаниях сената. В течение следующих двадцати минут он получил сидячую забастовку, то есть студенты оставались в кампусе. И вызвал полицию, чтобы убрать бастующих из кампуса. На что полиция ответила, что это не их дело. Английская полиция не занимается тем, что выбрасывает студентов из университета.

Студенты засели в университете. А мы, преподаватели, примерно сорок человек с разных факультетов, создали комитет защиты студентов. Чтобы, если полиция передумает, встать меж студентами и полицией. Для верности дела я остался ночевать в своей университетской комнате. В полночь я пошел смотреть, что происходит в главном здании университета. Пикеты удерживали двери, но меня пустили. Там лежало на полу человек четыреста, громкоговоритель, предназначенный для трансляции церемоний, играл «Интернационал». И четыре девчонки, две пары, танцевали твист под «Интернационал». Для меня 1968 год – это в главном те девчонки, танцующие твист под «Интернационал». Столько в этом было легкости, хорошего настроения и дружелюбных отношений… На следующий день после жестких переговоров ректор отменил запрет на участие студентов в заседаниях сената. И поблагодарил всех за то, что они вели себя так цивилизованно. Потому что, покидая помещение, студенты вымыли окна и полы. И только после этого передали ключ представителю университетских властей.

Но в целом по стране ситуация оставалась напряженной. Воскресные демонстрации проходили каждую неделю; в них участвовал и я. Однажды член французского парламента, правый, заявил: «Нам не будут указывать, как жить, немецкие евреи» – намекая на происхождение лидера парижского студенчества Кон-Бендита. Назавтра студенты маршировали по улицам Парижа, скандируя: мы все – немецкие евреи, мы все – немецкие евреи. И мы в Лондоне устроили марш солидарности. Наши студенты начали скандировать: «Мы все – немецкие евреи!» Вдруг вспомнили, что я иду в первых рядах, и уточнили лозунг: «Мы все – немецкие евреи, кроме Теодора!»

Шестьдесят восьмой был приятен тем, что много шутили. Это не была борьба с кровью на асфальте. Это была веселая борьба. Кроме, может быть, Италии, где было создано практически партизанское движение.

Что было результатом 68-го? Изменение общей атмосферы произошло, но законодательства практически не изменились. В университетах большинство требований студентов было принято. Общество в целом стало менее формальным, что было особенно заметно в Англии. Я галстука не надевал и раньше, но этим выделялся. Помню, я услышал, как моя секретарша объясняет кому-то, как меня узнать: он будет единственным человеком без галстука. Сегодня вид профессора без галстука лишь подтверждает, что он и впрямь профессор.
 

colta.ru