Величайшее достижение Марка Шагала, заключавшееся в том, что ему удалось сочетать успехи авангардизма в «высокой» технике с «низкой» тематикой его картин, стало довольно уникальным явлением в истории высокого модернистского искусства. Весной и летом этого года в разных концах Европы прошли две чрезвычайно интересные и непохожие друг на друга выставки работ Шагала: довольно отрывочная экспозиция в Ливерпуле и весьма официозная выставка в Париже. Ливерпульский центр галереи Тейт Модерн предлагает нам чрезвычайно педагогичную экспозицию под названием «Современный мастер» («Modern Master») и рисует перед нами портрет талантливого молодого человека, который стремится реализовать себя на фоне Первой мировой войны, большевистской революции и Парижа 1920-х годов. Мрачная и выдержанная в классическом стиле выставка под названием «Шагал: между войной и миром», проходившая в Музее в Люксембургском саду, представляла собой попытку собрать в одном месте работы Шагала военного времени, а также полотна, на создание которых его вдохновила война и ее последствия. Вместе эти две выставки позволяют нам составить довольно убедительный портрет Шагала раннего и среднего периодов творчества, а также оценить различия в реакции французов и британцев на его работы. Более того, на прошлой неделе в еврейском музее Нью-Йорка открылась еще одна выставка под названием «Шагал: любовь, война и изгнание» («Chagall: Love, War, and Exile»), в экспозиции которой представлены работы этого художника, написанные им с 1930-х годов и до 1948 года, то есть во время его пребывания в Париже, а затем в изгнании, в Нью-Йорке.
Несмотря на его художественное мастерство и непогрешимую верность модернизму, имя этого художника до сих пор остается синонимом попыток угодить вкусам простого народа. Тем не менее, массовое восприятие его творчества является чрезвычайно странным и порой неожиданным. Его бурные фантазии намекают нам на таинственные видения, которые мы переживали в детстве, или на смутные воспоминания о снах, при этом пробуждая в нас нечто универсальное. Неотъемлемой частью комплекта становится обращение к наивной ностальгии по детству, и когда он затрагивает эту тему, результат оказывается неподражаемым, несмотря на то, что многие критики сходятся во мнении, что на более позднем этапе творчества он обращался в этой теме довольно редко.
Именно по этим причинам картины Шагала вызывают довольно противоречивые чувства у эстетов и знатоков, которые стремятся с ходу развенчать легенду о его гениальности, но не могут. В своей довольно провокационной статье под названием «Действительно ли Шагал был настолько хорош?» («Was Chagall Actually Any Good?») Ричард Дормент (Richard Dorment), солидный и весьма проницательный художественный критик из издания Telegraph, пишет об «эксцентричном попутчике модернизма, который создал чрезмерное количество застенчиво поэтических и довольно слащавых образов», о художнике, значительную часть работ которого «неумолимо отвергали».
Различия в реакции британцев и французов на экспозиции выставок Шагала являются не менее показательными. В противовес вязкому скептицизму британцев, ответ французских критиков представлял собой потоки отточенного, цветистого – в прямом и переносном смыслах – лиризма и похвалы. Один критик из Le Figaro написал, что «Шагал умер в цветах, подобно Альбине, героине книги Золя «Проступок аббата Муре», которая совершила самоубийство, задохнувшись в цветах южного Прованса, которыми она заставила комнату любви. Шагал, этот молодой художник из Витебска, ведомый своими инстинктами, тоже страдал от избытка любви».

* * *

Франция встретила Шагала с распростертыми объятьями, наградила его опытом, оформившим его личность, дала ему образование, вручила паспорт и быстро вписала причудливые образы своего приемного сына в свой канон и сознание. Шагал прожил во Франции с перерывами почти 70 лет, начиная с богемного периода его студенчества в довоенном Париже и заканчивая его смертью в Сен-Поль-де-Ванс в 1985 году, всего за несколько месяцев до своего 98-го дня рождения. В результате французская публика – разумеется, если творчество этого художника ее интересует - весьма избалована свободным доступом к работам Шагала. Множество его первоклассных картин украшают собой шесть музеев Парижа, кроме того его работы можно найти в самых различных музеях по всей Франции – не говоря уже об обширной коллекции его картин, хранящихся в Музее Шагала в Ницце (где сейчас проходит выставка, посвященная его автопортретам). Кроме того, раз в два-три года во Франции проходят масштабные ретроспективные выставки его произведений, последней из которых стала удивительная и поучительная выставка под названием «Шагал и Библия», состоявшаяся в 2011 году в парижском Музее искусства и истории иудаизма.
Англичанам, напротив, совершенно не везло в смысле доступа к творчеству Шагала. Последняя выставка картин Шагала проходила в Англии более 15 лет назад, а последняя ретроспективная выставка состоялась там в год его смерти и всего за несколько месяцев до перестройки - начала конца советского режима, чьим родовым схваткам он стал свидетелем и чью революционную лихорадку он пережил, будучи молодым комиссаром искусства в Витебске. Вероятно, жанром, в котором Шагал больше всего преуспел, стал жанр художественной театральной декорации, но его величайшие работы – такие как серия панно 1920 года под названием «Введение в еврейский театр», которую он создал для Московского государственного еврейского театра Соломона Михоэлса и которая хранится в Третьяковской галерее – долгое время оставались по ту сторону железного занавеса, будучи узниками холодной войны.
Именно поэтому Выставка Шагала в Ливерпуле стала поистине значимым событием в культурной жизни Великобритании. Плакаты с рекламой выставки появились в Лондоне и других крупных городах страны. Теперь англичане наконец получили возможность своими глазами увидеть те гениальные панно еврейского театра, которые один из биографов Шагала Джеки Вуллшлагер (Jackie Wullschlager) в своей красноречивой рецензии в Financial Times назвала «стоящими того, чтобы только ради них совершить путешествие». Эта выставка стала частью попыток воскресить интерес британцев к русскому авангарду: за последнее время в лондонской галерее Тейт Модерн можно было увидеть экспозиции работ Родченко, Поповой и Кандинского, а летом 2014 года там пройдет масштабная ретроспективная выставка картин Малевича.
Ливерпуль – это довольно странное место, чтобы проводить там выставку Шагала. Когда-то это был крупный и процветающий порт, в котором велась торговля рабами, а теперь этот город превратился в хрестоматийный образец мук деиндустриализации. На самом деле положение города существенно ухудшилось в конце 1970-х годов, когда кабинет Маргарет Тэтчер с минимальным перевесом проголосовал против того, чтобы просто забросить и сравнять с землей этот отживший свой век город под эгидой так называемого «управляемого заката». Прогуливаясь в центре этого малонаселенного города, вы можете наткнуться на группу наркоманов и пьяниц, передвигающихся нетвердой походкой на фоне удивительных по красоте зданий в викторианском стиле. Тем не менее, Ливерпуль обладает неоспоримым очарованием и аурой укорененности в местной английской культуре, которая находит свое отражение в первую очередь в знаковом ливерпульском акценте, а также в любезных демонстрациях североанглийского гостеприимства. (Ко мне нигде так часто не обращались с предложением помочь найти дорогу.) Хотя этот город вряд ли можно назвать северным Витебском, ностальгия по ее утраченному историческому величию, навеваемая разваливающейся инфраструктурой Ливерпуля, вызывает в памяти образ некоего постиндустриального местечка.
После того как в 2012 году Ливерпуль объявили столицей европейской культуры, этот город добился довольно значительных успехов в вопросе реабилитации его испорченного имиджа и восстановления в качестве центра современной культуры и искусства. Недавно открытый в Ливерпуле филиал галереи Тейт Модерн расположен в здании бывшего склада Дока короля Альберта, находящегося прямо на морском берегу: открытое, залитое светом и обширное пространство бывшего склада идеально подходит для картин Шагала, хорошо дополняя их воздушность и изящество. Панорамные виды, открывающиеся из окон музея на причал и реку Мерси, перемежающие полотна художника, представляют собой удивительный противовес топографическому волшебству картин Шагала. Однажды я даже слышал, как музейный гид сделал акцент на своеобразном столкновении культур - столкновении красочных фантазий Шагала и мрачного постиндустриального мира доков северной Англии. «В отличие от творчества множества великих современных художников, его работы по-настоящему красивы, романтичны и горячо любимы», - сказал он, обращаясь к группе изумленных липерпульцев. «Остается только надеяться, - заключил он, указывая на пару флегматичных престарелых джентльменов в твидовых костюмах, отходящих от «Красного еврея» с выражением удовлетворения на лицах, - что после посещения выставки эти два джентльмена возьмутся за руки и поднимутся в небо над доками!»
Экспозиция в ливерпульском филиале Тейт Модерн педантично линейна: ее организаторы отталкивались от идеи о том, что английская публика не знает о Шагале ровным счетом ничего. Каждую картину сопровождают соответствующие пояснения, касающиеся хасидизма, космополитического культурного меланжа Шагала и его художественной космологии. Тем не менее, если рассматривать экспозицию, куратором которой выступает цюрихский Кунстхаус, в целом, такая подборка, а также решение ограничить экспозицию картинами Шагала, написанными с 1911 по 1922 год, кажется абсолютно оправданной. Картины выставки расположены строго в соответствии с эволюцией Шагала как художника, кроме того, ее организаторы сделали акцент на том влиянии, которое на ранних этапах его творчества на него оказывали его учителя – художник по декорациям «Русских сезонов» Леон Бакст (Léon Bakst) и витебский художник Иегуда Пен (Yehuda Pen), сторонник примитивного, деревенского реализма. Экспозиция открывается потрясающей, редко выставляемой картиной, написанной в духе экспрессионизма, под названием «Автопортрет (голова с нимбом)», которую Шагал нарисовал на картонном листе, когда впервые приехал в Париж в возрасте 23 лет. За ним следует ряд тщательно отобранных и хорошо известных ранних шедевров, таких как «Променад» (1917), на котором он запечатлел полет его обожаемой жены Беллы, а также протофовистская «Желтая комната» (названная так, несмотря на то, что на самом деле она зеленая). Учеба в парижской художественной школе стала временем безрассудных экспериментов, которые быстро уступили место мимолетной рутине семейной жизни, а позже, когда в начале Первой мировой войны он вернулся в Россию – ужасам войны.
Главная заслуга этой выставки заключается в том, что она проливает свет на текстуру влияний, сформировавших творческую натуру Шагала непосредственно до, во время и после революции в России. После своего возвращения в Витебск из Парижа Шагал прошел через серию аккумулятивных фаз, которые четко совпадали с гиперманикальной изменчивостью истории русского искусства 1920-х годов. Это было время пика художественных страстей, когда различные микротечения сменяли друг друга с частотой в несколько недель, а иногда и дней. В то время Шагал – как и многие другие - пробовал себя попеременно в футуризме, акмеизме, экспрессионизме, кубизме и ряде других причудливых измов. Он писал весьма приличные копии квадратов Малевича, создавал довольно неубедительные имитации автопортретов Эла Лисицкого, пытался подражать Татлину. Подобно многим другим работам того периода времени, картина «Солдат пьет» представляла собой настолько откровенную попытку скопировать стиль кубистов, что ее можно было бы смело приписать кисти какого-нибудь итальянского футуриста, такого как Луиджи Руссоло (Luigi Russolo), если бы под ней не значилось имя Шагала. Эта выставка убедительно демонстрирует, что эта фаза подражаний и оборонительный отказ от современных русских влияний сыграла огромную роль в развитии Шагала, как художника. Развязка этого периода отражена в грандиозной презентации московских панно в предпоследней комнате галереи. Если рассматривать их в контексте его временного пребывания в революционной России, эти панно кажутся совершенно логичными. В качестве символического жеста в сторону не представленных на этой выставке работ последующих семи десятилетий, ее организаторы поместили в последней комнате несколько картин, написанных Шагалом в более поздний период своего творчества, в том числе «Красные крыши» 1953 года, чтобы у посетителей сформировалось некоторое представление о нем перед тем, как они окажутся в сувенирной лавке.

* * *

Зрелый, уверенный в своих художественных способностях Шагал, чьи работы более позднего периода были представлены на парижской выставке «Между войной и миром», коренным образом отличается от того юного художника, картины которого можно увидеть в Ливерпуле. Атмосфера и настроение выставки в Париже радикальным образом контрастировало с ярким и оживленным миром фантазий, населенным морщинистыми раввинами, коробейниками, летающими коровами и забавными еврейскими попрошайками счастливого витебского периода его творчества. Проведение выставки в самом сердце французского художественного истеблишмента, в Музее Люксембурга, свидетельствует о том, что это был совершенно иной мир, непохожий на полуразрушенные доки Ливерпуля. И в отличие от просторных складских помещений на севере Англии, герметичные залы королевского музея были плотно заполнены как посетителями, так и полотнами. В почтительно приглушенном освещении картины и рисунки располагались одни над другими, что должно было стать отражением клаустрофобии того периода времени. Здесь Шагал был на родной территории, выбор кураторов оказался очень продуманным и свидетельствовал о безупречном вкусе, а гостям выставки не нужно было ничего объяснять. Я был на этой выставке трижды, и каждый раз видел длинные очереди терпеливых посетителей, извивающиеся вокруг Люксембургского сада и проходящих мимо охранников с суровыми лицами у ворот Сената. Утонченная публика была совсем не похожа на людей, готовых взлететь в небо над доками после посещения выставки.
Ориентация на картины Шагала военного периода подчеркивает то, насколько сильное влияние две мировые войны оказали на его творчество и его мировоззрение. Экспозиция этой выставки начинается там, где заканчивается экспозиция ливерпульской выставки, то есть непосредственно после завершения периода ученичества: на «Автопортрете перед домом»(1914) 27-летний художник изображает себя стройным и уверенным в себе денди во время триумфального возвращения домой. Именно в этой картине происходит полное слияние народной космологии Шагала с его патримониальной еврейской символикой, характерной для таких полотен как «Царь Давид» (1915). В других картинах этого периода, таких как снежная хвалебная песнь его родному городу под названием «Над Витебском» (1915-1920), появляются темы, к которым Шагал будет возвращаться вплоть до самого конца.
Выставка Нью-Йорка начинается с того момента, на котором заканчиваются европейские выставки работ Шагала: мирное затишье продлилось недолго. Быстро выполненные чернильные наброски и акварели голодающих крестьян и искалеченных ветеранов Первой мировой войны, которых он видел возвращающимися с фронтов, в некотором смысле разбавляют часто слащавую приторность его мифопоэтических образов. Как на ливерпульской, так и на парижской выставках была представлена масса картин, воплощающих собой смесь иудейско-христианской иконографии. В картинах Шагала, в которых нашли свое отражение две войны и погромы, таких как «Война» (1943), изображение сожжения местечка, обобщенные военные образы и историческая специфичность евреев сливаются в единое целое: глядя на одну из картин Шагала, написанную им в период Второй мировой войны, я вдруг обнаружил, что ошибочно отнес ее к эпохе Первой мировой войны. Мог ли подобный переход от специфичности к обобщению произойти и в душе Шагала? К концу экспозиции Шагал превращается в престарелого художника, укрывшегося на вилле в Средиземноморье и пишущего копилляции своих великих картин, а также красочные, но хорошо нам знакомые экспрессионистские пейзажи, чей старомодный стиль возвращает нас в те времена, когда живопись все еще обещала сделать этот мир другим.
Владислав Давидзон
Оригинал публикации: Was Chagall Actually Any Good? The French and British Disagree