ЕГЭ по литературе и истории год от года демонстрирует чрезвычайно низкий уровень гуманитарных знаний у выпускников школ. Зачем нужно гуманитарное образование, почему оно престижно на Западе, что такое научная мода и как получить миллион на научное исследование – The New Times расспросил профессора русской литературы в Кембридже Александра Эткинда.

Гуманитарный протест

— В последнее время у нас активно обсуждается статус гуманитарных наук. Многим кажется, что в России этот статус чрезвычайно низок, в то время как на условном Западе ситуация иная. У вас есть опыт работы в академической сфере в России и на Западе. Вы видите разницу?

— Восприятие вполне верное: в России статус гуманитарных наук очень низок, хуже того, он снижается даже по сравнению с недавним советским прошлым. Особенно заметно это в последние два года. Впрочем, не просто снижается – его целенаправленно снижают. Я интересуюсь российской политикой, и мне кажется, что из протестного движения последних лет российские власти извлекли важные для себя уроки. В частности, увидели, что студенты-гуманитарии составляют значительную часть протестующих. У протестного движения могут быть разные перспективы, но вывод верен: среди гуманитариев много недовольных и несогласных, и они умеют выразить свое несогласие лучше других. Практическое следствие понятно: власти нужно снизить количество и качество студентов-гуманитариев, профессоров и ученых. А поскольку образование и наука держатся на госфинансировании, сделать это очень просто – закрыть РГГУ, например. Кто-то придумал в кабинетах власти идеологическую задачу, и тут оказалось, что «вредный» институт занимает хорошее здание в центре Москвы. Так складываются комбинации факторов, влияющих на принятие решений.
На условном Западе ситуация иная. Я работал в Америке и много лет работаю в Англии. Тут тоже есть на что жаловаться – работать в гуманитарных областях непросто, это очень конкурентная среда. Тем не менее все западные университеты имеют отделения гуманитарных наук, и хорошие университеты имеют хорошие отделения. Я преподаю русскую литературу в Кембридже и получил грант €1 млн. на организацию большого исследования с группой коллег и студентов. Этот трехлетний проект близок к завершению, нам есть чем гордиться. Но если я начну жаловаться на бюрократию и другие беды условного Запада, то вам мало не покажется.

— Приходилось слышать от американских профессоров, что в США ситуация с гуманитарными науками тоже не вполне благополучная – приоритет имеют те области знания, которые сулят быструю выгоду…

— В Англии гуманитарные науки оказались очень выгодными для университетов, когда студенты начали платить за обучение, как они давно платят в Америке. Сейчас британские университеты в гораздо большей степени опираются на деньги, которые приносят студенты, чем раньше. Оказалось, что гуманитарные отделения довольно многонаселенные. При этом им не нужно тратиться на дорогостоящую аппаратуру, только на преподавателей. Прибыль они приносят, а расходов не так много. В Кембридже традиционно сильны физика и химия; тут недавно изобрели лампочку, которая горит 99 лет и не перегорает. Это большое дело, но университет все же в большей степени живет за счет денег, получаемых от студентов. И в этой ежегодной прибыли доля гуманитарных факультетов удивительно велика.

— А какова мотивация студентов? Гуманитарию и на Западе, вероятно, труднее найти работу, чем инженеру?

Окончив бакалаврскую программу, большинство студентов-гуманитариев идут работать в банки, газеты или бизнес-структуры – образование им это позволяет. Лишь единицы остаются в науке, пишут диссертации, становятся профессорами. Задача образования не в том, чтобы плодить профессоров, а в том, чтобы готовить людей, которые будут работать, применяя свои навыки, например, способность быстро читать, понимать прочитанное, хорошо писать об этом. В Англии никто не сомневается, что для работы в журналистике, к примеру, гуманитарная подготовка лучше любой другой.

Прогноз будущего

— Ваш проект, на который вы получили миллионный грант, – «Война памяти. Культурная динамика в России, Польше и Украине» посвящен репрезентации, то есть представлению прошлого в разных национальных культурах. Помогает ли изучение прошлого прогнозировать будущее? Скажем, можете ли вы спрогнозировать будущее протестного движения в России?

— Мы не знаем будущего, но гадаем о нем, исходя из прошлого или, точнее, из того, что мы о нем знаем; я называю это «моделями памяти». К примеру, после неполного успеха большевистской революции среди интеллектуалов и студентов началась эпидемия самоубийств, получившая название «есенинщины». Естественно, никто не мог этого предсказать; зато сейчас можно задуматься о близком будущем, исходя из этой модели. Сейчас такой момент, когда кто-то говорит об отъезде, кто-то говорит об уходе в себя, другие говорят о новых формах в культуре и искусстве. Будущее никогда не повторяет прошлого, и однако знание прошлого помогает выжить в настоящем. А может, и преуспеть, кто знает.

— Почему люди и институции так часто ищут идеал в прошлом? Даже религии, казалось бы, связывающие надежду на спасение с будущим.

— Даже марксизм, который мечтал построить небывалую утопию, придумал себе первобытный коммунизм: идеал, помещенный в прошлое, к которому нужно стремиться в будущем. У нас нет никаких возможностей знать будущее, кроме как экстраполируя в него прошлое. Посмотрите, как это делают в бизнесе – в современном мире все авторитетные отсылки касаются бизнеса, – как люди покупают акции? Акции – это предсказания того, как бизнес поведет себя в будущем. Единственный способ спрогнозировать это – тщательно проследить, как он вел себя в прошлом.

Как создается память

— Каковы итоги вашего трехлетнего проекта? Какую «лампочку» изобрели вы?

— Я не могу, конечно, похвастаться, что мы изобрели лампочку, которая горит 99 лет. Мы написали несколько книг; я упомяну мою собственную книгу «Кривое горе»* («Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of the Unburied» – (англ.) «Кривое горе. Нежить среди живых»), она сейчас переводится издательством НЛО на русский язык. Исследуя культурную память, я подчеркиваю не политические процессы и конструкции, которые навязывает государство, а те модели памяти, которые рождаются писателями, журналистами, кинорежиссерами. Мой аргумент состоит в том, что в Советском Союзе и в России продуктивные конструкции памяти исходили от творческих людей – писателей, художников, кинорежиссеров, а государство ставило им палки в колеса. И если мы хотим исследовать, то давайте смотреть на колеса, а не на палки.
Нашей целью было исследование памяти в трех культурах – в России, на Украине и в Польше, изучение войн памяти, конфликтов между конструкциями памяти внутри каждой культуры и между ними. Память циркулирует не только между разными национальными культурами, но и между разными культурными жанрами – литературой, кино, интернетом. Очень успешная часть моего проекта – исследование культурной памяти в интернете. Тут мы создали новые методы, адаптируя интернет-статистику к нашим задачам.

— Мне кажется, что вас скорее интересует не «как все было на самом деле», а отражения реальности, способы ее представления…

— Да, это так. Но и то, что мы на самом деле знаем о прошлом или верим, что знаем, – это все равно отражения: мемуары, этнографические данные, дневники, личная переписка, учебники. Откуда мы знаем то, что мы знаем? Из культурных репрезентаций.

— А это «на самом деле» существует?

— Конечно. Мой метод заключается в том, чтобы как можно более полно отследить культурные репрезентации, понять интересы и мотивы тех, кто их производил, и как можно более критически сравнить между собой. То, что остается в сухом остатке, – лучшая аппроксимация (приближение) исторического факта, которая возможна.

— Что определяет ваш выбор той или иной темы исследования? Конъюнктура? И есть ли в науке мода на какие-то темы?

— Хорошее исследование требует увлеченности и убежденности, что эта вот узкая тема – самая важная в мире. Пока ты в это веришь, пока ты этим живешь, ты что-то открываешь. Это своего рода одержимость. Хорошо если она временная. Потом становится скучно, находится другая тема, появляется еще одна книга.
Мода, безусловно, есть. Она создается людьми, которые публикуют успешные книги, а те задают моду. На моей памяти сначала все говорили о сексуальности, потом все говорили об идентичности, потом – о памяти. Я иногда отзывался на моду, но секрет в том, чтобы быть впереди нее и, может быть, повлиять на ее формирование. Я когда-то занимался сексуальностью, но идентичность меня как-то не трогала. Зато с моим интересом к памяти я оказался сильно впереди. А сейчас меня уже интересуют другие темы, какие – вы скоро узнаете. Я стараюсь все, что пишу, публиковать и по-русски.