Читальный зал

Семен Глузман. Фото Макса Левина / LB.ua

В СССР были еще одни евреи – украинцы

Экс-диссидент, а ныне исполнительный секретарь Ассоциации психиатров Украины Семен Глузман редко попадал в струю. И когда почти мальчишкой, единственным из коллег по цеху поднял голос против карательной психиатрии в СССР, и в лагере, и после освобождения, уже в независимой Украине, не уходя в большую политику, не изображая «совесть нации» и не скрывая скепсиса в отношении вчерашних (да и сегодняшних) любимцев демократической публики. Этот невысокий человек с тихим голосом всегда оставался «один на льдине»…

– Семен Фишелевич, как получилось, что мальчик из благополучной, успешной по советским меркам семьи (отец – профессор, мама – врач-терапевт), стал на столь скользкий путь? В конце концов, самиздат почитывали десятки тысяч, но диссидентами стали единицы…

– Просто в нашей семье всегда говорили правду и отец, несмотря на то, что был коммунистом с 1925 года, очень трезво оценивал ситуацию в стране. Мне было семь лет, когда умер Сталин, и я очень хорошо помню, как мама шила траурные повязки, а папа и дядя, сидевшие за большим обеденным столом, повторяли странную фразу: «Жаль, что не раньше». Много позже было знакомство с Виктором Некрасовым, несанкционированные митинги в Бабьем Яру – как-то близко к сердцу все это мной воспринималось.

– У родителей были, вероятно, запутанные отношения с советской властью – любви/ненависти, благодарности/презрения?

– Мама родилась в селе Медвин под Киевом в очень бедной многодетной семье. При советской власти все получили образование, брат даже преподавал марксизм-ленинизм… Они росли в плоскости, скорее, украинской, нежели еврейской культуры. Маму сразу же после окончания мединститута, отправили в 1941-м на фронт, на передовую, где она и познакомилась с моим отцом, вступила в партию.
Отец был более образован в еврейском плане – знал литературный идиш, писал и читал. Рос в достаточно обеспеченной семье, дед был высококвалифицированным рабочим – трудился в Коростене литейщиком.
Старшая сестра отца, Рахиль, участвовала в эсеровских кружках, была арестована, умерла на каторге. Отец же после революции увлеченно строил комсомол на Житомирщине.
Та власть, как он думал, была его властью. Успел повоевать в Частях особого назначения с «бандитами», на самом деле – с восставшими украинскими крестьянами. В конце 1920-х стал понимать многое, резко оборвал свою общественную деятельность, поступил в медицинский институт. Потом, как проверенного партийца, его направили на научно-преподавательскую работу. Было тяжело, профессор Татаринов, заведовавший кафедрой патофизиологии, большевиков очень не любил.
Потребовал от отца быстро выучить три иностранных языка: «Какой же вы, с позволения сказать, ученый, если не можете читать научную литературу?» Выучил, чем крайне удивил Татаринова, намеревавшегося изгнать его по несостоятельности.
В 1930-е отцу было оказано партией большое доверие – сопровождать эшелон с украинскими крестьянками, высланными в Сибирь. Сопроводил. Но эта память и спустя десятилетия была для него звенящей… Жили бедно, семья голодала.
Родители закончили войну в Берлине. Вернулись в Киев. Деда моего, Абрама Глузмана, уже не было – соседи сказали: в Бабьем Яру лежит. Квартира отца была занята, все вещи исчезли, не осталось ни одной довоенной фотографии, ни одного письма.

– Как все-таки родителям удавалось совмещать советскую и еврейскую идентичности?

– Отец и мать всю свою послевоенную жизнь жили в страхе. И в холодной ненависти к советской власти. Отец по вечерам ловил «враждебные голоса», в том числе и «Голос Израиля». Во время Шестидневной войны просто не отходил от приемника, сначала переживал, потом – несказанно радовался.
В 1970 году мою маму заставили выступить на собрании в поликлинике с осуждением коллеги, подавшей заявление на выезд в Израиль. Это были тяжелые дни для родителей, они пытались скрыть от меня детали, я случайно услышал обрывок их разговора. Тоскливая у нас была страна…

– Оказавшись в зоне, вы не сблизились с сионистами и еврейскими правозащитниками, оставшись, по собственному утверждению, «антисоветчиком широкого профиля»...

– Когда я сел, еврейских правозащитников было мало, но самолетчики принимали участие во всех наших акциях, хотя и не считали себя антисоветчиками, объясняя, что они израильтяне и просто хотят уехать в свою страну. Мне стало несколько душно в их кругу – это правда, я не стал учить иврит, не стремился в Израиль. Поначалу просто хотел уехать куда-нибудь, как, впрочем, и все, даже бывшие солдаты УПА. Но меня почему-то не выпустили, хотя обычно от политических отсидентов старались побыстрее избавиться. А в первый раз оказавшись за границей в 1989-м, я понял, Украину я не оставлю. Не могу сказать, что я равнодушен к Израилю, но был там всего один раз, денег на путешествия у меня нет. В качестве курьеза отмечу, что даже был внесен в список нежелательных лиц и имел проблемы с получением израильской визы...

– Знакомство с Василем Стусом изменило что-то в вашем восприятии украинской культуры и, шире – идентичности? Да и с Иваном Светличным и Валерием Марченко, сидевшими именно за украинский национализм, вас связывала дружба. Это было некое открытие настоящей Украины?

– Мы сблизились через моего любимого Рильке, а попутно Стус много рассказывал об украинской истории и культуре. За 20 дней установился настолько тесный контакт, что мы попросились в одну зону. Два идиота. Это уже было веской причиной, чтобы нас разъединить. Что касается открытия Украины... Как-то, еще подростком, я ехал в полупустом троллейбусе, когда пожилая дама в украинской национальной одежде очень вежливо по-украински поинтересовалась, как проехать до нужной ей улицы. Разгорелся жуткий скандал с оскорблениями. Это была реакция суржикового менталитета на украинскую культуру, советское быдло оскорбляло ее как могло. Тогда я впервые осознал, что в этой стране есть еще одни евреи – украинцы.

– А с солагерниками – бывшими бойцами УПА – приходилось беседовать на «неудобные» темы? Кем были они для вас и вы для них?

– Многие из них стали для меня эталоном сопротивления. Глядя на них, отсидевших четверть века (некоторые и в камере смертников побывали), понимаешь, что твоя «десятка» – детский срок. Я с симпатией относился к этим старикам, хотя быстро осознал, что они, понятное дело, убивали. Но убивали у себя дома и убивали тех, кто нагрянул к ним без приглашения… Эти хлопцы воевали не за Бандеру – просто к ним пришли чужие, заставляя жить по своему уставу. Шла братоубийственная война, жертвами которой стали тысячи невинных – украинцев, русских, евреев. И те, с кем я сидел, этого не скрывали. Еврейский вопрос – это отдельная тема, были же евреи-врачи в отрядах УПА, догадываюсь, что не по своей воле, но в любом случае конфликт разворачивался не между евреями и украинцами. Я был еще юным зеком, когда еврейская группа 35-й зоны пригласила меня на празднование 25-летия независимости Израиля. В каптерке, пока надзиратели не засекли, сварили ведро чая и пригласили представителей разных общин – от УПА был Василь Пирус – красивый гордый человек, были литовские «лесные братья», эстонцы – пустили по кругу кружку с чаем, поздравили ребят, чьи семьи уже были в Израиле. И вот, Пирус, поднимая кружку, говорит: «Я счастлив, что у вас есть свое государство и надеюсь, и даже уверен, что когда-то государство будет и у нас, и я приглашу вас на свой праздник». И это не игра, для меня это на всю жизнь. Кто-то, конечно, стукнул, через пять минут прибежали менты, но мы все успели… Не надо забывать, что и сегодня Украина – филосемитская страна, интеллигенция которой настроена в значительной степени произраильски.

– Почему тогда украинская и еврейская интеллигенция старательно огибает все острые углы общей истории? Что это – страх обвинений в антисемитизме с одной стороны и украинофобии – с другой?

– Я бы не сказал, что эти углы огибаются, а то, что мы не хотим бередить раны друг другу – так ли плохо это на самом деле? У меня были хорошие отношения с ныне покойным заместителем председателя СБУ Владимиром Пристайко. Однажды он мне звонит, просит написать предисловие к книге об эпохе большого террора, подготовленной на основе архивов ГПУ-НКВД. Я стал отнекиваться, тогда он открывает карты: мол, когда эта книга с десятками еврейских имен выйдет в свет, большего антисемита в Украине, чем он, Пристайко, не будет. И я написал предисловие. Это ведь, в каком-то смысле и моя история. Муж моей тети – Залман Шайкевич – служил в Гражданскую у Буденного, и рубил шашкой украинских крестьян. Попутно та же Первая Конная громила еврейские местечки. Однажды в зоне я как-то разговорился с 25-летником Йонасом Матузевичусом, и он вдруг спрашивает: «Нехаму Лифшицайте знаешь?» Я отвечаю, знаю, конечно, родители очень любят ее слушать. «У Нехамы было два старших брата, – помявшись, говорит Йонас, – рядом со мной жили... Как только пришли Советы, пошли служить в НКВД, литовцев депортировали…» Из песни слова не выкинешь.

– Вы как-то заметили, что в 1970-е главным палачом считали Даниила Лунца, полковника КГБ, начальника 4-го отделения Института имени Сербского, подчеркнув при этом: еврея. Вас особо задевало то, что он еврей?

– Безусловно, история с Лунцем (а я думал, что именно он является вершиной пирамиды карательной психиатрии, что не так) меня очень покоробила. Хотя и среди диссидентов были люди, помешавшиеся на «еврейском засилье». Помню, сидел с нами русский националист Игорь Огурцов, основатель Всероссийского социал-христианского Союза освобождения народа, который договорился до того, что Сталин – еврей и его настоящая фамилия Джудашвили.

– Холокост для вас – личная тема, ваш дед навсегда остался в Бабьем Яру… И все-таки решение стать сопредседателем Общественного комитета «Бабий Яр» 9 лет назад выглядело немного неожиданно.
– Не скрою, я скептически отношусь к еврейским организациям, зная их лидеров, максимально дистанцируюсь от них и их взаимоотношений. Но когда в 2002-м году появилась информация, что в Бабьем Яру, практически на костях, планируется строительство еврейского общинного центра – не смог смолчать. Потом к нашему Комитету присоединились академик Мирослав Попович, Герой Украины Иван Дзюба. Многое меня возмутило в той истории, в том числе поведение некоторых раввинов, еврейских интеллектуалов, сделавших вид, что это их не касается. Мы заявили протест против кулуарных решений по этому вопросу и дали по нескольким важным щекам. Другое дело, что страна у нас беспамятная – власть меняется, но ни прежняя, ни настоящая не помнит ни о своих, ни о чужих. Это не отношение к евреям, это отношение к себе – то же самое происходит по всей Украине с надгробиями, которыми мостят дороги. Поэтому не думаю, что при моей жизни в этой стране появится музей Бабьего Яра.

– К сожалению, сохранение памяти о жертвах Катастрофы для многих превратилось в бизнес…

– Это правда, как, впрочем, превратилась в бизнес и украинская идея. Так, человек по фамилии Кононенко, виновный в трагедии многих украинских студентов, учившихся в советское время на филфаке университета им. Шевченко сегодня возглавляет Институт украинистики. Евреи в этом смысле не лучше и не хуже. И бизнес на еврейской теме начался не с распадом СССР. В 1980-е годы я был близко знаком с моральными авторитетами еврейского отказа и знаю, как известные диссиденты не передавали деньги, поступавшие из-за границы для семей политзаключенных, продавали лекарства, не им предназначенные. А когда разрешили выезд, для некоторых это стало трагедией…