Читальный зал

Мортхе и Файга

В нашем селе свиней не выращивают, а кохают. Землю удобряют так щедро, как будто намазывают масло на хлеб, потому что она, кормилица, скудна: глина да камень. Каждый уважающий себя газда тяжко заработанный на чужбине доллар вкладывает в дом. До самых морозов стучат на стройках молотки. Безумного цвета фасады ранят глаз то тут, то там, среди серого осеннего пейзажа, под пасмурным небом. Одна наша знакомая поставила пластиковые двери в подвале, обложила его, как кубик-рубик, плиткой и на радостях назвала свой шедевр европивницей. Там и обосновалась: принимает подружек, пьет горькую, готовит еду и топит печь. Три комнаты в доме – «на параду», выставляются на показ редкому гостю. Дети разбежались, муж в Чехии. Комнаты похожи на музей, нежилые. Разве что огромная двуспальная кровать-ящик, в которую, как в склеп, кладет по вечерам свое озябшее тело. Теперь ее мечта – забор с диадемами, о нем и вздыхает в темноте спальни, а может, ворочается и не может заснуть от скуки и въедливой бабской тоски. Была жизнь, куда делась?
Дома строят все выше и выше, заборы льют все дороже и дороже. На них диковинные изгибы гигантских цветов, увековеченных в металле, позолота и серебро листочков, округлостей и линий. Сквозь железные флористические паутины, как на ладони – дворы в узорах модной тротуарной плитки, утиным рядком вытянулись по меже пирамидальные туи. Арки, колонны, крылья причудливых крыш – не перечесть все составляющие вожделенного великолепия. Хозяин каждой новостройки страстно желает утереть нос соседу, сосед не спит ночами, обдумывает, где можно побольше заработать, чтобы переплюнуть соседа, ставшего конкурентом. Результат - все новые и новые архитектурные излишества, подсмотренные на стройках в Чехии, громоздятся одна над другой во дворах. На фоне горного молчаливого великолепия белокаменные этажные особняки выглядят неуместно, как вечерний макияж на лице государственной служащей. От суеты и праздного блудословия спасает тот же пейзаж да мудрые глаза деликатных стариков, а еще истории, которые также буднично рассказываются невзначай и становятся моими. Часто к ним возвращаюсь, прошу повторить еще и еще, уточняю детали, наконец, я их вижу. Вижу незнакомых людей, их походку, размеренные неспешные движения, слышу голоса.
На широколужских просторах два кладбища: старое и новое, но есть еще одно, забытое людьми. Оно близко, на горке. Его скрывают заросли разросшегося орешника. Осенью и зимой, когда деревья обнажают свою суть, мы видим только заброшенную хатку. Летом здесь играют дети, далеко слышны их звонкие голоса. Домик хоть и умер, но обязательно воскреснет, потому что земли здесь не пустуют. Слишком мало в горах пригодной для возделывания и сенокоса земли.
Мы идем вдоль поля, поднимаемся в гору. Мне очень хочется посмотреть на кладбище. День полный солнца и летнего зноя, тут – полумрак и прохлада, назойливый орешник не дает пройти, мы цепляемся за него руками. Полукруглые могильные плиты покрыты мхом. На них змейкой бегут надписи, полустертые, похожие на рисунки. Плиты двойные и одинарные, они окружают нас со всех сторон, лежат, накренились, торчат осколками. Вдруг кричит птица, шевелится папоротник. Я вспоминаю рассказ соседки, которая ребенком играла здесь с детьми в прятки, оперлась о плиту, поскользнулась и по колени провалилась в яму. Заикой она не стала, но на кладбища до сих пор опасается. Жутко, хочется бежать, но тайна чужой жизни-смерти держит, мы продираемся сквозь молодые гибкие ростки кустарника от памятника к памятнику, скользим по склону, едва удерживаем равновесие.
И снова солнце, день, мирное мычание коров, сияние купола православного храма, крыши домов.
Когда-то в центре села жили евреи. Там, где сейчас сельсовет, стоял дом торговца Мортхе. В лавке было мало света, тускло мерцали прилавки, за которыми аккуратными горками лежал товар. Здесь навсегда прописался смешанный запах керосина, дешевых конфет, пряностей и колбасы, а когда Файга, хозяйка, открывала двери и выходила из жилой половины, за ней тянулся шлейф свежих запахов кухни. Рыба празднично распространяла свой особый, овощами наполненный еврейский дух, курица парфюмерно тонко пахла, ноздри покупателя жадно втягивали запах чужой добротно налаженной жизни, смаковали его и одобряли. Супруги негромко говорили с покупателями, маленькие гирьки падали на весы, чаши то опускались, то поднимались, достигнув равновесия, замирали. Порой из дверей просовывались кудрявые детские головы Лейбы или Янкеля, они спрашивали что-то у родителей на идиш и уходили. Предприимчивые ребятишки-руснаки любили еврейские субботы, потому что в этот день их звали в дома зажечь в печи огонь, а за услугу причиталось небольшое вознаграждение или гостинец. Бедные русины и зажиточные евреи жили рядом спокойно и без зависти. Может, кого-то она и терзала, но на верх недоброе никто не выпускал, да и иноверцы сами по себе отличались дружелюбием.
Была у общины и своя ритуальная баня, в которую семьи ходили по пятницам. Бани давно нет, только бурный ручей по-прежнему бежит откуда-то с горы вниз, смывая с памяти людей воспоминания. О них говорят редко, как будто и не жили здесь никогда семьи Фишеля Каца, Зельмана Розенталя, Мортхе Давидовича.
В конце войны из жандармерии пришло предписание – собрать всех евреев. Велено было взять с собой все самое необходимое. Они стояли стайкой у дома Мортхе. За плечами мужчин и женщин белели узлы из простыней, в которых лежала одежда для детей и взрослых. На рукавах желтели шестиугольники звезды Давида, позорное клеймо, пропуск в гетто, а дальше -газовую камеру. Матери держали детей за руки, ребятишки испуганно жались к их ногам. Некоторые пытались бежать, прятались в верболозе неподалеку реки. Жандармы с собаками быстро их находили, вели в оговоренное в приказе место, подгоняя людей дубинками. Прощаться пришли соседи, стайкой в сторонке стояли любопытные. Люди обнимались и плакали, больше молчали и молились. Из кучки обреченных кто-то обронил фразу: «Нам есть с кем прощаться, кто будет провожать вас?» Слова походили на зловещее пророчество и русины испугались. Правда, многие из евреев верили, что вернуться.
Евреи ушли на смерть, оставив дома, ухоженные земли и пастбища. Сразу нашлись охочие на чужое нажитое имущество. Скот разобрали по дворам. Что могли - вынесли, а что было без надобности – уничтожили. По селу летал пух чужих распоротых баловниками перин и подушек. Безнаказанность и сладость уничтожения вдохновляла смельчаков. Они находили торы, нанизывали их на палки, рвали на части.
Понемногу о евреях стали забывать. Человеческая память привыкла вычеркивать из своих глубин тяжелое, неприглядное, непонятное, оставлять хорошее и светлое.
Когда пришли Советы, многие дома разобрали, а земли распахали. Люди уже не могли точно показать, где когда-то жили их односельчане. Вот и получилось, что колхоз ненароком или по умыслу стер дома материальное напоминание с лица земли. В лучшие, добротные - заселили активистов новой власти. Но память просто так не ушла, она еще теплилась. Еще долго искали припрятанное золото, которое по традиции нации изгнанников скупали и надежно прятали в каждой еврейской семье. Говорят, поддалась искушению и новая власть, копала на чьем-то огороде, искала чужие сокровища, но ничего не нашла. После распада колхоза жидовские земли, как называют их тут, раздали бывшим колхозникам. Многие безземельные русины, спустились с гор и обосновались в долине Широкого Луга. Из-за жидовской земли нередко вспыхивали скандалы. Еще долго многодетные матери, другие льготницы отбирали у своих односельчан, не умеющих постоять за себя, вожделенные сотки.
Но не всех в тот день удалось вывезти из села. Две семьи из трехсот-четырехсот человек, живших в Широком Луге, спасли односельчане. Говорят, их внуки, уже состоятельные американцы, вернулись на землю своих дедов и отблагодарили семьям руснаков-спасителей. Одному бизнесмен-иудей даже построил швейный цех. Дела у счастливчика предпринимателя сначала шли неплохо, местные женщины до сих пор вспоминают времена, когда они имели работу в своем собственном селе, но производство он почему-то завалил то ли по причине отсутствия предпринимательской жилки, то ли не имел поддержки у местных властей, судить трудно. Швейный цех долго стоял, обнажив, как обглоданная рыба, свои кости, но вдруг совсем недавно перешел в руки более удачливому хозяину. Новоиспеченный обладатель недвижимости отремонтировал здание, внутри покрасил его в наивно розовый цвет, любимый отделочный цвет всех без исключения лужан, и сделал из него свадебный зал на триста посадочных мест. За аренду зала на один незабываемый вечер надо отвалить тысячу долларов. Осенью мы гуляли здесь на свадьбе. Туалетная комната на несколько отверстий оказалась во дворе. Перед неосвещенным входом посетителя подстерегала ямка-капкан, в которую я незамедлительно провалилась по щиколотку и подвернула ногу. На этом мои несчастья не закончились. В зале на свету обозначилась огромная дыра на моем дорогом чулке.
Несколько лет назад соседи с Липовец, нашего «микрорайона» дружно вышли на борьбу с кладбищенским орешником. Кладбище снова оказалось на виду, но ненадолго. Больше его никто не прочищает. Евреев село тоже больше не привлекает.
Людмила Загоруйко

zakarpattya.net.ua