Еврей, внук раввина, души не чаял в снеге и березках и считал, что только российский художник может по-настоящему чувствовать природу. Выставка, подготовленная к 150-летию Левитана, впервые представляет все его произведения из коллекции Русского музея, а также шедевры из Третьяковской галереи.
Русский музей сделал теплую и уютную выставку. В трех залах развешано около ста картин и этюдов: охристые пятна березок в знаменитых левитановских осенних пейзажах перекликаются с симпатичными желто-оранжевыми стендами. В небольшой выгородке – раздел, посвященный дружбе Левитана и Чехова, с рядом цитат из их писем, тут же показывают фильм о художнике. Центральное место отведено полотнам, когда-то приобретенным лично Павлом Третьяковым, и это действительно самые выдающиеся произведения: «Осенний день. Сокольники» (1879) – первый шедевр Левитана, «Свежий ветер. Волга» (1895) – полная движения и жизни картина, «Вечерний звон» (1892) – природа как выражение русского духа, «Владимирка» (1892) – дорога на сибирскую каторгу, символ неизбежности судьбы, «Март» (1895) – радость весеннего солнца, «Над вечным покоем» (1894) – философское просветление. Мягкой живописи очень идет сияние золоченых рам, маленькие, иногда величиной с ладонь, этюды выглядят в массивных оправах важно и значительно.
Этой нежной выставке катастрофически не хватает одного – отсвета личности Левитана, неврастеника и меланхолика, которого всю жизнь швыряло от депрессии к истерике, от умиления к хандре, который любил охоту, но мог расплакаться при виде убитой им утки. Который дважды имитировал самоубийство в приступе отчаяния и из-за неспособности принять решение в ситуации любовного треугольника. Который, кажется, обрадовался смертельному диагнозу – порок сердца и расширение аорты. За аккуратными рядами картин, призванными отразить творческий путь художника, не видно тоски и страха, нытья, жалоб на одиночество и непонимание, на положение любовника при замужних женщинах и боязнь ответственности. Так же, как не видно вечного безденежья, голода, ночевок в холодных классах училища тайком от сторожа, высылок из Москвы из-за «неправильного происхождения». Приведенные на выставке цитаты из писем к Чехову сообщают, что Левитан доверял ему сокровенные мысли, читал его рассказы, видел постановку «Чайки»; в сопроводительном тексте говорится о размолвке друзей из-за чересчур буквального описания перипетий личной жизни художника в рассказе «Попрыгунья» – но нигде нет и следа той дружеской любви и той боли, которыми обжигают письма Левитана.
Достаточно посмотреть на эпитеты, которыми начинались послания: «милейший медик», «этакой крокодил», «мой гениальный Чехов», «Антоний Премудрый», «свинтус», «аспид». Никто не был так близок и нужен Левитану, как Чехов, никакие женщины и коллеги. После очередной левитановской попытки суицида в 1895 году Анна Турчанинова, «женушка Анка», как называл ее художник, написала Чехову: «Зная из разговоров, как Вы дружны и близки Левитану, я решаюсь написать Вам, прося немедленно приехать к больному. От Вашего приезда зависит жизнь человека. Вы один можете спасти его и вывести из полного равнодушия к жизни, а временами бешеного желания покончить с собой».
Его не спасали ни Крым, ни Европа: скучно, природа чужая. Париж красивый, но к нему еще поди привыкни, к тому же французские художники пресыщены, Пюви де Шаванн, мастер стилизаций под античность и Ренессанс, вообще «мерзость». Левитан вопрошал: «Почему нужно ехать в Италию, чтобы стать художником? Чем пальма лучше елки?» Родина же елок была для него хоть некультурная и подлая, но дорогая и любимая. Тот факт, что он происходил из еврейской семьи, а дед его был раввином, никак не влиял на Левитана: я еврей – и что? И ничего. Его не раз высылали из Москвы, по окончании Училища живописи, ваяния и зодчества выдали диплом учителя рисования, а не живописца, да и многие коллеги всерьез полагали, что не годится еврей в русские пейзажисты.
Однако Левитан был убежден, что только в России с ее скромной, невзрачной природой могут существовать настоящие пейзажисты. Потому что пейзажу чужды романтические красоты или передвижнический «рассказ в картинках», его задача – выражать настроение, психологическое состояние. А для этого не нужна эффектность, зато требуется как-то особенно тонко настроить свой организм и ощутить неслышную жизнь природы. «Картина, это что такое? Это кусок природы, профильтрованный через темперамент художника, а если этого нет, то это пустое место». «Идеал пейзажиста – изощрить свою психику до того, чтобы слышать “трав прозябанье”». Стоит подчеркнуть: не восприятие, а психику, откуда недалеко до нервности, неустойчивости настроения, депрессии. Кстати, свою самую прославленную картину «Над вечным покоем» Левитан рекомендовал Третьякову именно так: «В ней я весь, со всей своей психикой...»
Курс на психологию взял еще учитель Левитана Алексей Саврасов, автор знаменитой картины «Грачи прилетели». А Левитану, не дожившему и до сорока, за очень короткое время удалось изменить понимание пейзажа, видение природы в отечественном искусстве. Хмурые небеса, бедные поля, сонные реки и озера обрели особую поэтичность, чахлые кустики и лужи оказались более выразительными и современными, чем куинджиевские лунные ночи на Днепре и шишкинские корабельные рощи, вместо жгучего лета стали цениться весна и осень – демисезоны, переломные моменты в природе. Живописных изображений золотой осени у Левитана около ста, и организаторы выставки намеренно повесили одно из них при входе («Золотая осень. Слободка», 1889), а другое в конце экспозиции («Поздняя осень», 1894–1898).
Конечно, есть и жизнеутверждающий «Март» (1895) с сияющим снегом и пригревшейся на солнце лошадью, и радующая душу «Тихая обитель» (1890), наполненная мягким закатным светом, и безмятежное «Озеро» (1899–1900) – в этих вещах заметно движение от реализма к символизму: пейзаж обретает эпический размах и философскую глубину. Но в целом, чем Левитан старше, тем милее ему хмурые и сумеречные дни с дождливым небом и неуютной землей, жухлой травой и облетевшими деревьями, в которых ни реализма, ни символизма – сплошная «психика». На автопортрете (1890-е) из рамы смотрит бесстрастное лицо, глаза избегают взгляда зрителя, пиджак плотно застегнут, сам человек закрыт наглухо. Левитан так вкладывался в пейзажи, что ему больше было нечего сказать о себе.